Михаил Козаков «Крушение империи»

- Вы уж до конца… до конца, Иван Митрофанович! - просил теперь Кандуша. - Чего же вы остановились? А ну… ну!

Теплухин верно понял его состояние: Кандуша обессиливал с каждой минутой. Как он мог защищаться? Удар пришелся по самому больному и незащищенному месту.

 

«А ну еще, посмей-ка еще!» - так ведет себя во время драки человек послабее, которого тузят, а он только угрожает, что вот-вот размахнется и тоже ударит, но все знают, что он пуще всего боится именно этого, рискуя уже потом быть сбитым наземь кулаком рассвирепевшего, беспощадного противника.

Кандуша был похож сейчас на такого храбрящегося, поддразнивающего человека, бессильного что-нибудь сделать.

«Никуда ты не уйдешь от меня, - едва скрывая свою радость, думал о нем Иван Митрофанович. - Тебе некуда от меня уйти. И зачем я только так волновался раньше? Никуда, никуда не уйти ему!»

Он вспомнил в эту минуту свой давнишний разговор с Губониным на скамейке здешнего, смирихинского летнего сада над обрывом, вспомнил, что сам был в таком же положении, как сейчас Пантелейка, что тягостно было думать, собирать для защиты свои разбежавшиеся мысли в присутствии умышленно замолчавшего врага-победителя, что таким же неожиданным молчанием измучивал его тогда опытный охранник Губонин, - и Теплухин не торопился теперь с ответом.

- Двуязычный вы, Иван Митрофанович: из одного рта у вас и тепло и холодно! - не выдержал казни молчанием Кандуша. - Не разберешь вас, позволю себе заметить!

На крупных, отстегнутых губах Теплухина появилась улыбка.

- А чего не разобрать-то?

- Помыслов ваших.