Михаил Козаков «Крушение империи»

- Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы, как у Экклезиаста сказано! - смеялся Иван Митрофанович. - У тебя ведь тоже были свои помыслы? Отказываешься от них? - быстро перешел он на сухой, строгий тон.

Кандуша молчал.

Теперь он понимал, больше чем когда бы то ни было, что действительно этот человек казнит - и не поморщится! Схватил он его, Кандушу, и не выпустит, пипль-попль!

Вырваться? Пожалуй, можно было бы еще вырваться, но уже меченым, с неустранимыми следами от его цепких рук: может, ошибка кандушина на ноготок, а перескажет Теплухин с локоток.

Ошибка… Ох, какая черная ошибка вышла с этой вдовой Галаган! Ведь суждено же было поскользнуться на такой корочке, пипль-попль!..

- Отказываешься? - переспросил Иван Митрофанович. - Говори!

Он вынул из жилетного кармана часы, открыл крышку и посмотрел на них, потом перевел взгляд на Пантелейку, притронулся к нему рукой.

Кандуша следил за его движениями.

- Как доктор вы… Пульс, может, вам? - усмехнулся он с горечью.

- Нет, - язык, Пантелеймон! Язык!.. Это, знаешь, та часть тела, брат, по которой медики распознают болезни телесные, а мы с тобой - душевные!.. В последний раз спрашиваю: отказываешься?

Кандуша беспомощно развел руками.

- Вам быть военным прокурором, позволю заметить, Иван Митрофанович…

- Благодарю, не собираюсь пока. Тебе две или три?

- Чего это? - искренно не понимал Кандуша.

- Денег, с твоего разрешения! Деньжат. Впридачу к твоему спокойствию! - беззлобно насмехался уже Иван Митрофанович. - Я вот не решил еще: две тысячи или три? Как ты считаешь, - а? Две или три? Ведь сытых глаз на свете нет, говоришь? Я ведь не обманывал, когда говорил про деньги. Ну, мне некогда, друг мой. Руку, Пантелеймон, руку! Ну?