- Нет… совсем нет… - покачала она головой. - Я себя боюсь… Боюсь, что не сделаю того, что поклялась сделать…

- Понимаю… - сочувственно вздохнул Виктор.

«Ничего ты не понимаешь,. - подумала Катя, пуская к потолку колечки дыма. Алкоголь приятно растекался по всему телу, чуть закружил голову. - Никто ни черта не понимает, - снова подумала она, - и всем на все наплевать. Виктор тоже в первую очередь думает о пресловутом успехе… и о собственной выгоде… И я думаю о собственной выгоде, а совсем не о матери. Мне важнее доказать Джеку, что смогла сделать фильм и даже сыграть в нем… Ивану доказать, что его мама на многое способна… Черт возьми, как это у Ахматовой: «… если б вы знали, из какого сора растут цветы… »

Катя вдруг вспомнила, как на какой-то праздник - то ли на седьмое ноября, то ли на первое мая - у них дома собрались подруги матери, с которыми она сидела… Они были все старше ее, многие из них «отмотали» по лагерям больше двадцати лет. Сухие, жилистые старухи, почти все курили папиросы «Беломор» или «Казбек», пили водку из стаканов и хрипло смеялись. К матери они относились снисходительно-покровительственно, но мать у Кати тоже была не подарок, и на колкости отвечала колкостями, и даже позволяла себе жалеть этих злых и жилистых старух.

- Антонина, а ты помнишь Фриду Розенблюм?

- Которая была в Инте? - переспросила Антонина, седая, коротко подстриженная, с папиросой, зажатой в углу рта.

- Вот-вот, она самая. Tы знаешь, ее тоже реабилитировали.

- Почему тоже? - переспросила Антонина. - Реабилитировали всех, кто проходил по пятьдесят восьмой.

- Но она же была ярая троцкистка! - стукнула кулаком по столу Галина (кажется, ее так звали) - располневшая старуха с дряблым отечным лицом. - Она была террористка!