Иезуитствующий следователь Дьяков, в сущности, понапрасну расходует энергию, готовя хитроумные силки и ловушки. Изобретательная казуистика не срабатывает, потому что не доходит до цели; нет контакта, нет диалога.

Дьяков исходит из норм своего ведомства, Саша - из норм революции. И одному не дано понять другого. Они говорят на разных языках, оперируют разными категориями.

Дьяков знает, что запирательство бесполезно, Саша не знает этого и потому психологически неуязвим. Он опирается на пример большевиков, которые стояли за правду в царских застенках, защищали ее несмотря ни на что. Подобно им бунтует на допросах, демонстрирует несломленность, подобно им старается даже в камере заниматься самообразованием.

Как ни странно, сила Панкратова в его идеализме, в романтических представлениях о духовном совершенстве нового общества. Бутырки, допросы, провокации - все это недоразумение, аномалия, абсурд. А явь, а подлинность там, где кипит созидание, где челюскинцы сражаются с ледовой стихией, где его дядя Марк Рязанов задувает очередную домну. И своими мыслями он с ними - "с партией, с народом, с государством".

Эта убежденность непоколебима в арбатском пареньке. И Дьяков с его кознями, угрозами, намеками воспринимается как олицетворение фальсификации, обмана. Ибо такие, как он, дискредитируют мораль чекистов, принципы рабоче-крестьянской власти, ибо такие, как он, "и есть истинные враги партии".

Святая простота? Быть может. Однако я бы не торопился с выводами. В наивности упрекает Сашу многоопытный уполномоченный ОГПУ Алферов. За нее же корит себя незадолго до самоубийства и нарком Серго Орджоникидзе. Но если это и наивность, то идущая от чистоты сердца, от веры в справедливость советского строя, от невозможности вообразить масштабы сталинского вероломства, предположить, что произвол, массовые расправы, бесчеловечность стали частью продуманной стратегии. Что же касается несовместимости Дьяковых с идеалами социализма, то так оно и есть. И в этом молодой герой романа едва ли заблуждался.

17