Вообще в новом произведении в отличие от "Детей Арбата" гораздо выше сам коэффициент документальности: цитаты из тогдашних газет, фрагменты судебных стенограмм, справки об участи репрессированных. И тут же интервью со знаменитой Алисой Коонен, приметы жизни театральной Москвы, картины литературных баталий. Красноречивые сами по себе, они как бы усиливают ощущение подлинности, удостоверяют то, что за давностью лет может показаться почти невероятным.

Время в "Тридцать пятом…" подобно прессу. Оно сжимает, наращивает перегрузки, проверяет на прочность.

Разумеется, далеко не все зависит от личности.

Скажем, освобождение ссыльного Петра Кузьмича из Мозговы "за отбытием срока наказания" - всего лишь улыбка фортуны, непостижимый сбой в работе карательной машины.

И вызов преуспевающего театрального критика на Лубянку, к следователю Альтману, тоже рок, но уже неблагосклонный.

Это - надличностное, лотерея, фарт. Тому повезло, а тому - нет. И все-таки персонажи романа равны перед лицом времени. Как говорит сосед Панкратовых по московской квартире, "мы попали на великий перелом истории России, что делать, мы не выбираем себе день, месяц и год рождения".

Но сосредоточен писатель не на слепой игре случая, а на проявлениях закономерности, на внутренней обусловленности поведения человека даже в экстремальных условиях.

Критик Вадим Марасевич потому и соглашается стать осведомителем, что он и раньше был перевертышем, работал то ли по заказу, то ли по заданию.

Надо было - ратовал за психологизм искусства, надо было - проповедовал простоту и доступность.

28