— Не знал я, что он Романенко, — пробурчал Кит, — я думал, Барфед, ну и Барфед.
— Ты думал! — передразнил его Генка. — Я про себя сказал, а ты повторяешь, как попугай! Привык на подсказках выезжать. Теперь не выдавай. Попался, так выворачивайся.
— Знаешь, Генка, — громко, на весь класс, сказал Миша, — это подлость!
— Что ты, Миша? — Генка покраснел. — При чем тут я?
Миша не успел ему ответить. Дверь отворилась, все бросились по местам. В класс вошел Алексей Иваныч.
Высокий, худой, гладко выбритый, он стал у учительского столика и окинул притихший класс отчужденным, неприязненным взглядом.
— Я не намерен обсуждать здесь ваш возмутительный поступок, — начал Алексей Иваныч. — Не намерен. Как и не собираюсь говорить о вашем отношении к Борису Федоровичу, отдавшему столько лет своей жизни вам, детям.
Алексей Иваныч сделал паузу. Все сидели притаив дыхание.
— Я хочу поговорить с вами совсем о другом, — внушительно произнес Алексей Иваныч. — Совсем о другом, — повторил он и оглядел класс. — Должен сознаться, — он поднял брови, — я не знал за Китовым склонности к шуткам. Мне казалось, что его интересы и способности лежат несколько в иной области…
Все отлично поняли, о какой способности говорит Алексей Иваныч, и насмешливо посмотрели на Кита.
— Очевидно, — продолжал Алексей Иваныч, — сидение по два года в каждом классе развивает в Китове остроумие, но должен сказать, что это остроумие очень низкого сорта. Китову, видите ли, кажется очень смешным сравнение великого художника со скромным учителем рисования, а вот я ничего в этом смешного не нахожу. И вот почему не нахожу.