Юлиан Семенов «Тайна Кутузовского проспекта»
В тридцать девятом меня призвали, поучили год, дали габардиновую гимнастерку и синие галифе, повесили уголок и направили в НКВД… До этого я и вправду винтиком был, что скажут, то и повторял, как попка, пойди не повтори, страна притихла, только на митингах все друг перед другом выворачивались, никто чтоб не молчал - круговая порука! Дали мне комнату на Можайском шоссе, восемнадцать метров, пол паркетный, в ванной - газовая колонка, горячая вода круглый день, мойся - не хочу! Мать к себе привез, к больнице ее прикрепил - и души там всякие, и лекарства, и синий свет от бронхита, рай!
Первый допрос я не один проводил, со старшим лейтенантом Либачевым, - он наконец поднял глаза на Фёдорову, - да, да, с вашим главным следователем, который на меня ногами топал: «Слюнтяй, не можешь от американской потаскухи показаний получить! В белых перчатках решил работать?! Это на фронте стрелять кончили, а мы продолжаем, пока всю скверну не выжжем!» Никогда не забуду первый допрос, Зоя Алексеевна, умирать буду - не забуду… Я ведь парнишкой еще был, двадцать лет всего, несмышленыш…
- Лермонтов в двадцать лет уже был великим поэтом, - возразила Зоя Фёдорова, зябко слушая исповедь своего палача.
- Так ведь он гений был! Ему культура мира была открыта, потому что по-французски да по-английски говорил, как на родном языке… А я? Что я знал в жизни? Что молчать надо - знал! Не высовываться - тоже знал! Беспрекословно верить тому, кто над тобой сидит, - вдолбили! А разве вы не преклонялись перед Сталиным, как перед богом?
Словно бы сопротивляясь самой себе, Фёдорова ответила:
- Не то чтобы преклонялась, но, во всяком случае…
