Юлиан Семенов «Тайна Кутузовского проспекта»
- Ах, Зоя Алексеевна, Зоя Алексеевна! Зачем себе-то лгать? Вспомните, как молили меня: «Разрешите написать Иосифу Виссарионовичу! Он не знает, что вы здесь со мной делаете! Он немедленно освободит меня!» Разве не было такого? Запамятовали? Не сердитесь, я ж вас не корю… Когда меня наладились после смерти Сталина исключать из партии, я тоже писал письма «дорогим товарищам», членам хрущевского Политбюро, мы спокон веку челобитные несли вождям, они только и могут спасти и сохранить… Не от Сталина в нас это - ото всей горькой истории нашей… Ну да ладно, отвлекся я… Я ж еще и не начал выскабливаться перед вами, я только подхожу к этому… Так вот, вызвал меня ночью Либачев… Было это, как сейчас помню, четырнадцатого июня сорок первого года… На стуле посреди его кабинетика сидел человек в шелковой сорочке какого-то нежно-кремового, невиданного мною раньше оттенка, брюки на нем были модные, широченные, расклешенные, с серебряной искоркой, туфли, хоть и без шнурков, на босу ногу, но - лаковые, с тупым носком, я такие только в кино и видал…
- Вот, - сказал Либачев, - смотри на этого типа! Смотри и запоминай каждое его слово!
- Я не «тип», а дзержинец, - ответил арестант с довольно заметным акцентом. - Меня в ЧК лично Феликс Эдмундович принимал…
- Один он? - спросил Либачев. - Или еще кто с ним был?
- Были.
- Фамилии, конечно, позабыл?
- А почему вы мне «тыкаете»? Научитесь соблюдать чекистский кодекс.
Либачев задумчиво повторил слова арестованного, словно бы осматривая их, как диковину какую, и чеканно повторил вопрос, перейдя на «вы».
- Фамилии помню, - ответил арестованный, - Артузов там был, Уншлихт и, кажется, Беленький.
