Фёдор Достоевский
«Полное собрание сочинений и писем»
том 1

параллельные, усыпанные песком дорожки обрезывали куртины, обведенные плющевою изгородью. В углублении садика старые липы, сплетшись ветвями, образовали беседку. На левой стороне были парники; на правой, возле самого дома, стоял огромный орешник, раскидистые ветви которого сыпались в беспорядке на крышу… Светлые, осенние лучи солнца заблистали на небе, на земле, везде, и мало-помалу разогнали туман, темный грунт ночи, облекавшей еще стены, деревья, сад…

И во всей природе, во всём, что окружало Евгению и что казалось ей так обыкновенным, находила она теперь какую-то необъяснимую, новую прелесть, новое наслаждение. Тысячи неясных ощущений пробудились в душе ее, росли в ней, наполняли ее, по мере того как лучи солнца наполняли вселенную. Какое-то неясное, неизъяснимое удовольствие заиграло в сердце ее. Ее сердце глубоко и сильно сочувствовало всему окружавшему, и мысли девушки гармонически строились под лад всей природы.

Когда солнце дошло до стены, увенчанной дикими цветами, и облило ее морем яркого света, тогда небесный луч надежды проник в душу Евгении. И она полюбила с тех пор эти поблекшие цветы, эти синие колокольчики и увядшую зелень, эту часть стены, всё, наконец, что носило воспоминание, отпечаток настоящих минут ее жизни. Шум листьев, тихий, неясный шелест их падения, всё отвечало на вопросы Евгении, всё разрешало их, и она готова была целый день просидеть у окна своего, не замечая времени.

Но вдруг тревожные мгновения настали для души ее. Евгения встала, подошла к зеркалу, взглянулась в него, и, как художник, боясь за свое произведение, бессознательно хулит и порицает его, так и Евгения невольно сказала про себя:

— Я дурна, я не понравлюсь ему.

Мысль робкая, носящая в себе зародыш глубоких, страшных мучений.

Бедная девушка была к себе несправедлива, но скромность и боязнь за себя — первая добродетель любви. Евгения была типом, идеалом красоты народной. Но если она и походила на Венеру Милосскую, то свежесть, чистота и блеск красоты духовной разливали тайную прелесть на лице ее, прелесть, не знакомую с резцом древних художников. Голова Евгении была большая, лоб мужественной красоты, лоб Фидиасова Юпитера, глаза серые, с девственным, сияющим блеском. Черты круглого лица ее, некогда розового, свежего, были чуть-чуть засажены оспою, почти не оставившею следов, но уничтожившею атласность кожи, впрочем и теперь столь нежной и свежей, что поцелуй госпожи Гранде обыкновенно оставлял розовое пятно на щеках ее возлюбленной